Неточные совпадения
И колеблется русский человек между
началом звериным и ангельским, мимо
начала человеческого.
Я знаю, ему хотелось бы, чтоб я воспрянул духом, чтоб я облекся в
звериный образ и
начал бы косить направо и налево,"как папенька".
— Ну, тогда пусть Вуколу достается наша жилка, — с сдержанной обидой в голосе заговорил Гордей Евстратыч,
начиная ходить по своей горнице неровными шагами. — Ему небось ничего не страшно… Все слопает. Вон лошадь у него какая:
зверина, а не лошадь. Ну, ему и наша жилка к рукам подойдет.
Еще в гимназии я много перечитал рыцарских романов,
начиная с «Айвенго», интересовался скандинавами и нарисовал себе в этом духе и «Гамлета», и двор короля, полудикого морского разбойника, украшавшего свой дворец
звериными шкурами и драгоценностями, награбленными во время набегов на богатые города Средиземного моря.
К утру Долинского
начали тревожить странные сновидения: степь Сахара жгучая, верблюды со своими овечьими мордочками на журавлиных шеях,
звериное рычание и щупленький Жюль Жерар с сержантдевильской бородкой. Все это как-то так переставлялось, перетасовывалось, что ничего не выходит ясного и определенного. Вдруг река бежит, широкая, сердитая, на ее берегах лежат огромные крокодилы: „это, должно быть, Нил“, — думает Долинский. Издали показалась крошечная лодочка и кто-то поет...
Все сделается сухо, бело, чисто и опрятно; бесчисленные зверьковые и
звериные следы, всяких форм и размеров, показывают, что и звери обрадовались снегу, что они прыгали, играли большую часть долгой ночи, валялись по снегу, отдыхали на нем в разных положениях и потом, после отдыха, снова
начинали сначала необыкновенно сильными скачками свою неугомонную беготню, которая, наконец, получала уже особенную цель — доставление пищи проголодавшемуся желудку.
Потом охотник
начинает отступать задом, становясь ногою в свой прежний след и засыпая его, по мере отступления, также свежим, пушистым снегом; отойдя таким образом сажен двадцать и более, он возвращается к своей лошади, уже не засыпая своих следов; садится опять верхом, ставит другой капкан, третий и даже гораздо более, смотря по числу волчьих троп и следов, идущих к притраве с разных, иногда противуположных сторон, Я знавал таких мастеров ставить капканы, что без удивления нельзя было смотреть на подделанные ими
звериные тропы и засыпанные собственные следы.
Кто не хочет вслушиваться в эти слова, кого мысль о смерти и в этом печальном положении не льстит, а пугает, тому надо стараться заглушить эти воющие голоса чем-нибудь еще более их безобразным. Это прекрасно понимает простой человек: он спускает тогда на волю всю свою
звериную простоту,
начинает глупить, издеваться над собою, над людьми, над чувством. Не особенно нежный и без того, он становится зол сугубо.
Поэтому, хотя природе царской власти и присуща известная теургийность, однако последняя не вытесняла и не замещали собой натурального, «
звериного»
начала власти.
В этом смысле можно ее определить и как
начало звериное (по обычному словоупотреблению в пророческих книгах): впрочем, «
звериное» здесь не значит зверское, нечеловеческое, а только плотское, «душевное», относительное.
В этом была двусмысленность и нерешительность, которая приводила к фальши и подменам, к деспотии или лжетеократии, т. е. к торжеству того же «
звериного»
начала, лишь прикрываемому иной официальной фразеологией.
Даже непримиримость к «
звериному»
началу государственности у Л. Н. Толстого, у которого все положительные идеи облекаются в отрицания, принимают форму «нетовщины», говорит о том же, как и мистическая революционность интеллигенции с ее исканиями невидимого грядущего града [К этому стану в последние годы литературно примкнул и Д. С. Мережковский.
Когда же распространившееся христианство силою вещей сделалось и общеимперской религией, перед теократическим сознанием его встал новый вопрос: какова же природа власти христианского императора и поглощено ли в ней
начало звериное божественным, иначе говоря, есть ли она теократия?
Но чем дальше, тем сильнее Толстой
начинает чувствовать, что отъединенная
звериная сила жизни в человеке обусловливает как раз непрочность жизни.
Схвачено
звериное и человеческое, но оно не слито в ту необыкновенную маску, которая теперь, на расстоянии, когда Я не вижу самого кардинала X. и не слышу его трудного хохота,
начинает крайне неприятно волновать Меня.
Но вот из уст его, завешенных
звериною шерстью,
начинают слышаться звуки, похожие на человеческий голос.
Дверь хлопает, впуская звуки. Они жмутся у дверей, — но там нет никого. Светло и пусто. Один за другим они крадутся к идиоту — по полу, по потолку, по стенам, — заглядывают в его
звериные глаза, шепчутся, смеются и
начинают играть. Все веселее, все резвее. Они гоняются, прыгают и падают; что-то делают в соседней темной комнате, дерутся и плачут. Нет никого. Светло и пусто. Нет никого.